«Действуйте со всей решительностью против врагов»
95 лет назад, в 1929 году, Политбюро ЦК ВКП(б) по настоянию И. В. Сталина приняло решение о восстановлении существовавшей в годы Гражданской войны и официально отмененной в 1923 году меры наказания — объявления обвиняемого вне закона, однако в обновленном виде: в качестве способа воздействия на граждан страны, «отказывавшихся вернуться в СССР»; одновременно законодательно закрепили правила применения этой крайней меры наказания; однако ее использование вызывало очень много вопросов.
«Подавляют свободу выборов»
Применять древний, как мир, способ жесточайшего наказания своих противников новые лидеры страны начали вскоре после своего прихода к власти. Ведь большевиков всегда вдохновляли примеры из истории Великой французской революции, в ходе которой побеждавшие в борьбе за власть и влияние фракции рьяно использовали против своих оппонентов старинный метод наказания — лишение их защиты закона. Не меньшее влияние оказал и опыт применения этой меры в разных странах в XIX и в начале XX века. Так что Совет народных комиссаров РСФСР, а вслед за ним и местные органы власти стали все чаще и шире применять отработанные буржуазными правительствами методы избавления от оппозиции нарушающим нормы морали и права способом, о котором Карл Маркс 17 сентября 1878 года писал Фридриху Энгельсу:
«Поставить вне закона — это издавна самое надежное средство объявить противоправительственное движение противозаконным и этим защитить правительство от закона».
Через месяц после прихода большевиков к власти, 26 ноября 1917 года, в предписании Совнаркома главному комиссару Черноморского флота В. В. Роменцу о борьбе с противниками новой власти говорилось:
«Действуйте со всей решительностью против врагов народа, не дожидаясь никаких указаний сверху. Каледины, Корниловы, Дутовы — вне закона».
Абсолютно в том же духе действовали и большевики на местах. Так, чрезвычайный комиссар Оренбургской губернии и Тургайской области П. А. Кобозев 2 декабря 1917 года приказал отрядам, отправляющимся на подавление антибольшевистских выступлений:
«Именем правительства Совета Народных Комиссаров предписываю: не вступать с мятежниками ни в какие соглашения, объявив главарей вне закона».
А после того как командующий Румынским фронтом генерал от инфантерии Д. Г. Щербачев пресек попытки большевизировать вверенные ему войска и начал действовать без оглядки на советское правительство, в постановлении Совнаркома от 13 января 1918 года появилось первое указание о персональном применении этой меры наказания:
«Восставший против революции бывший главнокомандующий румынского фронта Щербачев объявляется врагом народа и ставится вне закона».
Никакой конкретики о том, что делать с объявленными вне закона, в официальных документах не содержалось. Но деятели и сторонники новой власти руководствовались революционным правосознанием и считали своей обязанностью и правом убить любого объявленного вне закона. Очень скоро советские руководители всех уровней начали присваивать этот статус всем своим врагам. Причем зачастую к таковым относили всех представителей какого-либо идейного направления или социального слоя. Военно-революционный штаб Полтавщины, например, объявил:
«Все офицеры и помещики объявляются вне закона».
В том же манере действовали и другие властные структуры. Так что оппозиционная газета «Свобода России» 12 апреля 1918 года констатировала:
«Целые общественные классы объявили врагами народа и вне закона».
Использовалась эта мера наказания и в ходе внутренней борьбы за первенство в органах советской власти. Показательная история произошла осенью 1918 года с главнокомандующим Красной армией Северного Кавказа И. Л. Сорокиным, которого видные деятели белого движения считали одним из самых талантливых советских полководцев той поры. Главком был недоволен снабжением армии и на начавшемся 15 октября 1918 года фронтовом съезде приказал арестовать нескольких руководителей Северо-Кавказской советской республики.
По пути в тюрьму, как вспоминал адъютант главкома Ф. Ф. Крутоголов, ответственные товарищи начали требовать от конвоиров освобождения и грозили им расстрелом в случае неповиновения. Один из конвоиров «не выдержал, тоже вскипел» и застрелил секретаря крайкома РКП(б) М. И. Крайнего, после чего были убиты все арестованные. По другой, более распространенной версии, расстрелять недругов по дороге в тюрьму приказал сам И. Л. Сорокин.
«Остальные члены ЦИК, члены реввоенсовета,— вспоминал адъютант,— созвали в Невинномысской Чрезвычайный съезд. Фракция большевиков своим решением подготовила документ от имени съезда, объявляющий Сорокина и его штаб вне закона».
Главкома арестовали и поместили в тюрьму, где с ним поступили так, как и полагалось поступать с человеком вне закона:
«Врид командира 3-го Таманского полка Иван Высланко застрелил его из нагана».
Объявление вне закона для уничтожения соперников в борьбе за главенство в советских органах власти наблюдалось повсеместно. Профессор Московского университета С. Б. Веселовский в 1919 году писал в дневнике о руководителях на местах:
«Десяток-другой бандитов держат в своих руках целый уезд, подделывают или подавляют свободу выборов (так в тексте.— «История») и объявляют вне закона всякого, кто с ними не согласен».
Однако эта мера применялась не только в ходе политической борьбы. И вне закона были объявлены фигуранты одной прогремевшей в то время серии примечательных событий.
«Организация протягивала нити»
24 февраля 1918 года газета «Правда» сообщила о деяниях московской группы анархистов-индивидуалистов, решивших воплотить в жизнь популярный революционный лозунг «Грабь награбленное»:
«Шайка поселилась на одной из пригородных дач и занималась тем, что захватывала в плен крупных капиталистов, а затем вымогала с них выкуп за освобождение».
Очередной жертвой анархистов стал Виктор Александрович Бари, который с 1909 года управлял основанными его отцом предприятием «Котельный завод А. В. Бари» и одной из крупнейших инженерных фирм России — «Строительной конторой инженера А. В. Бари».
«Несколько дней тому назад,— сообщала «Правда»,— шайкой был «взят в плен» и содержался под стражей известный промышленник Бари.
Грабители требовали с него выкуп, 800.000 рублей».
Для сравнения: жалование председателя Совнаркома В. И. Ленина тогда равнялось 500 руб. в месяц. И В. А. Бари убедил анархистов, что быстро собрать настолько большую сумму выкупа он не в состоянии.
«После долгих переговоров они согласились получить эти деньги в рассрочку. Бари по освобождении из плена сообщил обо всем уголовной милиции и при уплате первой части выкупа вся шайка была арестована».
За решетку попал коллектив из 32 анархистов-индивидуалистов.
Казалось бы, все окончилось благополучно. Но так только казалось. У многих в Москве сложилось ощущение, что у семейства Бари есть немалые средства, и у некоторых сотрудников ВЧК, судя по всему, возникло острое желание проверить, так ли это и как эти деньги используются. Интерес чекистов к семье Бари усиливало еще и то, что ее члены имели американские паспорта — в 1862 году отец А. В. Бари с женой и детьми эмигрировал из России, семья перебралась из Европы за океан, и ее члены стали гражданами Соединенных Штатов. И те из них, кто затем вернулся в Россию, сохранили американское подданство.
Результаты пристального чекистского внимания не заставили себя долго ждать.
14 апреля 1918 года младший брат известного промышленника — инженер Владимир Александрович Бари был арестован, о чем председатель ВЧК Ф. Э. Дзержинский сообщал управляющему делами Совнаркома В. Д. Бонч-Бруевичу:
«Всероссийская Чрезвычайная комиссия доводит до Вашего сведения, что американскому подданному гражданину Бари предъявляются следующие обвинения: 1) финансирование офицеров и юнкеров, отправляющихся к Каледину и Корнилову; 2) хранение оружия без разрешения и не сдача его советским властям и 3) покупка и хранение подложных документов».
Опубликованное две недели спустя, 28 апреля 1918 года, сообщение о деле называлось «Заговор против Советской власти», и рассказ о роли арестованного В. А. Бари в создании каналов переброски бывших солдат ударных батальонов старой армии и офицеров к противникам большевиков на Дон выглядел зловеще:
«Исключительную роль в контрреволюционной организации играл В. А. Бари…
Найденная у Бари переписка и счета на уплату денег ударникам и офицерам обнаруживают, что организация работала интенсивно, приобретая известность и авторитетность среди элементов, настроенных контрреволюционно».
Как утверждалось в сообщении, переброской подкреплений для белых деятельность антисоветской группы не ограничивалась:
«Из Москвы организация протягивала нити для сношения с провинцией. Там на местах везде подготавливалась почва для создания оплота контрреволюции… Есть указание на существование конспиративного «кабинета воссоздания России». Найдены планы с изображением расположения некоторых районов Москвы с условными обозначениями на плане».
Вот только подписанное двумя днями позже, 30 апреля 1918 года, заключение по делу прокурора — члена коллегии обвинителей при Московском революционном трибунале С. Е. Богрова — выглядело не столь убедительно. Все основные обвинения строились лишь на показаниях одного из арестованных — поручика Д. Громова, который в ходе следствия из обвиняемого превратился в свидетеля. А все, что рассказывали на допросах инженер В. А. Бари и двое арестованных по тому же делу офицеров — К. М. Халафов и В. В. Кривошеин, категорически отметалось. Так, по поводу денег, выдававшихся разным людям, в заключении говорилось:
«Лично Бари объяснял все денежные выдачи благотворительностью, однако это показание Бари неправдоподобно».
А единственным вещдоком, подтверждающим предъявленные обвинения в помощи врагам власти, оказалась запись в бумагах В. А. Бари о выдаче 80 руб. с припиской: «Помощь офицеру». В вину инженеру было поставлено и снабжение продуктами блокированных на телефонной станции во время боев в Москве «в период Октябрьского переворота» 1200 телефонисток и монтеров. К этому же времени, как оказалось, относились и упомянутые в сообщении о деле планы Москвы «с очертанием расположения двух боровшихся сторон», которые были необходимы для относительно безопасной доставки продовольствия.
Вполне логично объяснял получение денег от В. А. Бари и их расходование К. М. Халафов, но и его показания отвергались, как недостоверные. И, несмотря на шаткость доказательств, прокурор делал вывод, что обвиняемые «являются виновными в заговоре против Российской Советской Республики и предаются суду Московского Революционного трибунала».
Вслед за этим в печати обычно появлялись сообщения о ходе процесса и приговоре. Но 14 мая 1918 года была опубликована совершенно другая информация, которую через два дня начали опровергать руководители ВЧК.
«»Дать» членам комиссии»
«В газетах от 14 с/мая,— говорилось в заявлении ВЧК,— появилась заметка об аресте в связи с делом В. А. Бари члена Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией Венгерова. Всероссийская Чрезвычайная комиссия сообщает, что названный Венгеров не является членом комиссии, а лишь служащим сотрудником в должности следователя».
Единственным результатом этого опровержения было недоумение читающих граждан, не понимавших, зачем потребовалось заявление. Не менее странным выглядело и то, что в нем никак не комментировались газетные сообщения от 14 мая 1918 года о еще одном арестованном, который «участвовал в чрезвычайной комиссии». Хотя там содержалась информация, позволявшая предположить, как эти аресты связаны с делом В. А. Бари.
К примеру, московская газета «Вечерние вести» сообщала, что этим арестованным был «Мейчик, именовавший себя журналистом», и добавляла:
«Московским журналистам уже не первый раз приходится отмежовываться от этого господина, неоднократно фигурировавшего в темных историях и постоянно в этих случаях именовавшего себя журналистом…
К журналистике он имел отдаленное отношение — написал несколько заметок о театре для того, чтобы иметь случай шантажировать опереточных артисток и их поклонников. Во время войны он «окопался» в Никольской общине сестер милосердия, развил там целое коммерческое предприятие, которое окончилось скандальными разоблачениями и ревизией».
Как подчеркивалось в заметке, в последнее время этот человек помогал заинтересованным гражданам решать их проблемы с ВЧК:
«Каждый день за последний месяц г. Мейчика можно было видеть на Кузнецком мосту и в кафе, где собираются будущие клиенты чрезвычайной комиссии. Естественным образом у него здесь завязывались дела, которые и привели к аресту».
Любой читатель, сложив всю эту информацию воедино, мог предположить, что два сотрудника ВЧК шантажировали семью Бари. Но данные, подтверждающие это, появились только четыре месяца спустя. 11 сентября 1918 года газета «Вечерние известия» объявила, что «в Московский Революционный Трибунал поступило и назначено к слушанию дело Венгерова и Мейчика», а также сообщала о некоторых деталях дела:
«Венгеров и Мейчик, люди с богатым уголовным прошлым, и оба неоднократно судились и отбывали каторгу.
В дни правительства Керенского Венгеров был амнистирован, так как подал на имя Керенского «высоко-патриотическое» заявление о том, что он желает «умереть за родину на полях сражений…»
Патриотический порыв был принят Керенским, и Венгеров отправился немедленно с каторги замаливать грехи на фронте. Заявив там себя не только патриотом, но и эсером, Венгеров быстро сделал карьеру. Получив высокий пост по высшему военному командованию в одной из южных армий, Венгеров постарался вывести в люди и своего приятеля по уголовному прошлому Мейчика и предоставил ему место заведующего автомобильными частями в той же южной армии. В дальнейшем после октябрьского переворота оба друга постарались «умыть руки» от эсерства и втереться в доверие к видным товарищам коммунистам. Венгеров устроился следователем во Всероссийской Чрезвычайной Комиссии и вслед за собой втянул Мейчика. Оба друга тут широко развили свою «деятельность»».
В заметке утверждалось, что «оба «гражданина» обвиняются в целом ряде мелких злоупотреблений, вымогательствах и превышении власти», но главным пунктом обвинения было дело В. А. Бари, которое вел следователь ВЧК М. А. Венгеров:
«Когда произошел арест инженера Бари, заподозренного в участии в контрреволюционном заговоре, Венгеров при посредстве Мейчика начал шантажировать родственников Бари.
Венгеров пытался также шантажировать американское консульство, так как Бари был американским подданным.
От имени Венгерова Мейчик заявил, что освобождение инженера Бари будет стоить 80,000 рублей. Затем цена была увеличена до 150,000 рублей, и после увеличение Мейчик мотивировал тем, что необходимо «дать» членам комиссии и Революционному Трибуналу».
В заметке упоминалось, что оба обвиняемых находятся в Бутырской тюрьме, а М. А. Венгеров уже пытался из нее бежать, «подкупив сторожившего его часового». Писала газета и о том, кто должен свидетельствовать в трибунале:
«По делу вызваны в качестве свидетелей: тов. Муралов, тов. Дзержинский, тов. Рогов, американский вице-консул Джен Лерс, сестра инженера Бари, Прилуков, Кутский и др.».
Как оказалось, председатель ВЧК лично допрашивал арестованного В. А. Бари и, следовательно, имел непосредственное отношение к этому расследованию. А странное опровержение сообщений о служебном статусе М. А. Венгерова должно было показать, что тот не входил в руководство ВЧК и что Ф. Э. Дзержинский поэтому не имеет к вымогательству никакого отношения.
Но в целом ситуация для ВЧК все равно выглядела не самым лучшим образом.
Американское консульство настаивало на том, что В. А. Бари и офицеры, обвиняемые по его делу, должны быть освобождены до суда, и руководители ВЧК были вынуждены согласиться.
Какие именно показания М. А. Венгеров мог дать в ходе судебного разбирательства, так и осталось неизвестным — он бесследно исчез. 5 декабря 1918 года на скамье подсудимых в Московском революционном трибунале оказались Е. Н. Мейчик и владелец самого роскошного в дореволюционной Москве автосалона «Жак» Я. И. Стейнер, представивший Мейчика, которого в документах процесса называли адвокатом, родственникам В. А. Бари. Подсудимых обвиняли:
«1) Венгерова в том, что он, подложно присвоив не принадлежащее ему имя, и втершись в доверие Советской власти и занимая ответственные посты, совершил совместно с Мейчиком покушение на вымогательство с корыстной целью и своим образом жизни не по средствам дискредитировал Советскую власть и совершил побег с целью укрыться от суда,
2) Мейчика в том, что он вымогал взятку у американского гражд. Виктора Бари за освобождение его арестованного брата,
3) Стейнера в том, что он, покровительствуя Евгению Мейчику как молодому адвокату, зная недопустимый и преступный способ воздействия Мейчика на следственную власть, косвенно содействовал преступлению Мейчика и Венгерова».
Разбирательство прошло с удивительной быстротой, а вынесенный приговор выглядел просто поразительно. Факт вымогательства взятки ревтрибунал счел недоказанным, а потому Я. И. Стейнера и Е. Н. Мейчика полностью оправдали. Во всем остальном — незаконной смене имени и отчества, дискредитации советской власти и, главное, бегстве от суда — отсутствовавшего на скамье подсудимых фигуранта признали виновным и заочно приговорили:
«Венгерова объявить вне закона и в случае его поимки по удостоверению личности расстрелять».
Правда, ему оставили формальную возможность сохранить жизнь.
«В случае же добровольной явки Венгерова в трехнедельный срок со дня опубликования настоящего приговора в «Известиях» к органам Советской власти, Венгерову разрешается просить о пересмотре его дела».
Для окончательного закрытия не самой приятной страницы истории ВЧК оставалось сделать последнее — рассмотреть в Московском ревтрибунале дело контрреволюционной группы инженера В. А. Бари. Однако оказалось, что сделать это не так просто.
«Должен быть расстрелян»
Обвиняемые не стали искушать судьбу и пошли по пути своего следователя — В. А. Бари, например, уехал в Японию, откуда перебрался в Соединенные Штаты. Так что приговор всем троим, как и М. А. Венгерову, вынесли заочно.
«Именем Р.С.Ф.С.Р. Московский Революционный Трибунал, в заседании от 31 декабря 1918 года,— говорилось в приговоре,— признал участие в организации контрреволюции в Советской России со стороны В. А. Бари, В. В. Кривошеина и К. М. Харлафова (так в тексте.— «История») и их последующий побег доказанными».
Мера наказания была аналогична той, что применили к следователю:
«1) гр. В. В. Кривошеина и 2) К. М. Харлафова, скрывшихся от суда и вероломно обманувших своих поручителей, объявить врагами народа и, в случае их поимки, по удостоверении личности, расстрелять».
Но офицерам не предоставили возможность добровольной явки. А часть приговора, относившегося к В. А. Бари, была написана куда более пафосно и содержала перефразированное объявление вне закона — лишение защиты власти:
«Скрывшегося от суда американского гражданина Бари объявить врагом всего трудящегося человечества, лишенным защиты рабоче-крестьянской власти, и в случае выдачи или поимки его, по удостоверению личности, расстрелять.
Расстрелять Бари должен всякий встретивший его на земном шаре гражданин, кому дорого освобождение человечества».
Как оказалось, двумя приговорами — М. А. Венгерову и группе В. А. Бари — был создан юридический прецедент. Если обвиняемый не был задержан или скрылся, выносился приговор об объявлении его вне закона, и в газетах публиковалось объявление об этом. К примеру, 1 января 1919 года было напечатано следующее сообщение:
«Моск. Губ. Революционный Трибунал объявляет вне закона гражданина Васильева Александра Васильевича, совершившего кражу государственного имущества, что не только нарушает интересы государства, но дискредитирует Советскую власть и нашу доблестную Красную Армию, в которой он служил, и советские учреждения должны принять все меры к розыску Васильева: в случае задержания и по выяснении личности, Васильев должен быть расстрелян».
12 декабря 1919 года Народным комиссариатом юстиции были утверждены «Руководящие начала по уголовному праву Р.С.Ф.С.Р.», где объявление вне закона было официально признано одним из видов наказания. И его стали использовать в приговорах избежавшим личного присутствия в зале суда повсеместно.
Но некоторые судьи считали, что необходимо более точно сформулировать правила применения этой меры наказания.
Так, в начале 1921 года после рассмотрения такого запроса в отделе юстиции Уфимского губернского исполкома пришли к следующему выводу:
«Применение такого вида наказания, как объявление вне закона, несомненно, может вызывать на практике ряд недоразумений и вопрос этот надлежит выяснить перед Центральной властью, что и будет сделано Отделом юстиции».
В Наркомюсте после обращений с мест не стали мудрствовать лукаво и просто не включили объявление вне закона в число мер наказания, предусмотренных Уголовным кодексом РСФСР 1922 года. Но в некоторых судах по инерции продолжали объявлять скрывшихся обвиняемых вне закона, и 22 февраля 1923 года заместитель председателя Верховного суда РСФСР О. Я. Карклин подписал официальное разъяснение, в котором говорилось:
«В практике трибуналов встречаются до последнего времени случаи объявления вне закона скрывшихся от суда обвиняемых.
Верховный Суд разъясняет, что эта мера, допускавшаяся ранее, в первые годы революции, в настоящее время, после издания Уголовного Кодекса, установившего строго определенные виды наказания, не должна иметь места».
В разъяснении строго указывалось:
«Не применять иных мер наказания или социальной защиты, кроме указанных в Уголовном Кодексе».
Вслед за тем начали отменять вынесенные прежде решения и приговоры об объявлении вне закона. Причем даже недавним кровным врагам. Всеукраинский центральный исполнительный комитет (ВУЦИК), например, 3 января 1925 года амнистировал генерал-хорунжего армии Украинской народной республики Ю. О. Тютюника, и было объявлено:
«ВУЦИК постановил отменить свое прежнее решение, ставящее Тютюника вне закона».
Все выглядело так, будто объявление вне закона в юридической и политической практике больше использоваться не будет. Но его все-таки снова применили. Однако, как считалось, только в одном случае и только ввиду исключительных обстоятельств.
«И устраивал с ними попойки»
О том, что произошло 1 февраля 1927 года, в официальном сообщении Народного комиссариата по военным и морским делам СССР говорилось:
«Командир авиаотряда летчик Клим Казимир Мартынович и моторист Тимощук… воспользовавшись своим служебным положением, сели в самолет «Ансальдо» и перелетели на сторону Польши».
Позднее, в мае 1927 года, в центральных советских газетах опубликовали примечательный рассказ о предыстории этого события:
«В прошлом Клим — прапорщик инженерных войск, шофер. В 1923 г. он как командир истребительной эскадрильи был командирован в ВАК (высшие военно-академические курсы). Из ВАКа он был исключен комиссией по чистке и признан лицом «недостойным звания красного командира, уличенным в неоднократном хищении спиртного, систематически пьянствовавшим и ведшим распутный образ жизни и производившим в пьяном виде бесцельную стрельбу и другие бесчинства, вплоть до изнасилования женщин»».
Гусарский образ жизни красный летчик К. М. Клим вел и в следующие годы, но это не помешало его повышению — в 1926 году он был назначен командиром формируемого в Киеве 17-го авиаотряда.
«Он,— подчеркивалось в той же публикации,— показал себя не только неспособным руководить отрядом, но и проявил себя склонным к преступным действиям. Он часто собирал летчиков и устраивал с ними попойки. В январе 1927 года, возвратившись из отпуска, Клим узнал о том, что его собираются отстранить от должности и предать суду. С целью пробраться в Польшу и избежать суда, Клим назначает учебные полеты, во время которых он на самолете «Ансальдо» №8074, вместе с мотористом Тимощуком перелетел в Польшу».
Самолет польские власти вскоре вернули. Но летчика и моториста отдавать не собирались. Ведь перебежчики сообщили на допросах немало интересного о Красной армии и ее тайном сотрудничестве с германским рейхсвером. И Наркомвоенмор в официальном сообщении просил руководство страны:
«Клеймя позором перед лицом всего состава рабоче-крестьянской Красной армии летчика Клим и моториста Тимощук, военное ведомство возбуждает ходатайство перед правительством СССР через Верховный суд об объявлении за все преступления и действия летчика Клима и моториста Тимощук вне закона».
Но решение 9 февраля 1927 года принял Президиум Центрального исполнительного комитета (ЦИК) СССР, в постановлении которого говорилось:
«Объявить граждан Клима и Тимощука вне закона, как врагов трудящихся и предателей рабоче-крестьянского государства».
Это решение могло остаться столь же символическим, как и многие из тех, что принимались в годы Гражданской войны в отношении врагов советской власти, дотянуться до которых «длинная рука Москвы» — чекисты или зарубежные коммунисты — никак не могла. Но перспектива всю жизнь жить, оглядываясь, серьезно напугала П. Т. Тимощука. 25 февраля 1927 года он явился в советское полномочное представительство в Варшаве и уверял, что «попал в Польшу не по собственной воле, а обманным образом и желает вернуться в СССР».
Уже 4 марта 1927 года постановление Президиума ЦИК СССР в отношении него было изменено. Объявление его вне закона было отменено, и ему разрешили вернуться. В Москве дело П. Т. Тимощука рассматривала Военная коллегия Верховного суда СССР, и 8 мая 1927 года бывшего моториста приговорили к высшей мере социальной защиты.
Однако, учитывая его добровольную явку, раскаяние и пролетарское происхождение, «суд постановил заменить расстрел лишением свободы на шесть лет».
Председательствовавший на процессе В. В. Ульрих подчеркивал позже, что дело П. Т. Тимощука совершенно нехарактерное и исключительное:
«Совершенное военнослужащими нашей армии Климом и Тимощуком, является единичным случаем, первым за целый ряд лет, вызванным особыми причинами, и ни в какой степени не может указывать на какие-либо признаки упадка настроений среди нашего летного начсостава».
Однако выброшенное было на свалку истории объявление вне закона выглядело как неплохой способ возвращения на родину ее беглых сынов и дочерей. А острая необходимость в использовании этого инструмента возникла двумя годами позже.
«Настоящий закон имеет обратную силу»
31 мая 1928 года на заседании Политбюро ЦК ВКП(б) обсуждался наболевший вопрос — где найти крайне дефицитную валюту для закупок всего необходимого за границей. Все возможности для наращивания экспорта сырья и сельхозпродукции за рубеж были исчерпаны. И потому было решено снова пойти на крайнюю, как считалось, меру:
«Разрешить Госбанку вывоз золота за границу на сумму 30 мил. руб.».
Одновременно члены высшего политического органа страны обсудили вопрос о сокращении валютных расходов и предписали Народному комиссариату рабоче-крестьянской инспекции (НКРКИ) и Совету труда и обороны (СТО):
«Поручить НКРКИ представить в Политбюро в 2-х недельный срок план сокращения вдвое административно-хозяйственных расходов по полпредствам, торгпредствам и всем представительствам хозяйственных и иных учреждений и организаций заграницей, с тем чтобы этот план был предварительно рассмотрен и утвержден СТО».
Против сокращения расходов на зарубежные представительства на 50% активно возражали руководители практически всех советских наркоматов и ведомств.
Однако Политбюро требовало:
«Поручить РКИ продолжать работу по сокращению расходов заграницей по всем линиям, особо имея в виду хозяйственные и полусвободные органы заграницей. При сокращении обратить особое внимание на всякие дополнительные виды зарплаты, наградные и прочие расходы».
Одного этого было достаточно, чтобы встревожить сотрудников полномочных и торговых представительств, а тем более находившихся за границей на шатких правах посланцев различных ведомств и даже отдельных предприятий. Но все кампании по оптимизации расходов и сокращению штатов в СССР, как правило, бурно начинались и скоро заканчивались. А процесс разработки конкретных мер экономии заграничных расходов, несмотря на постоянный нажим из Кремля, шел довольно медленно и тяжело.
Только 27 декабря 1928 года согласованный всеми ведомствами план сокращения затрат на загранучреждения был рассмотрен на заседании Политбюро. И в итоге административно-хозяйственные расходы по всем торгующим за границей органам решили сократить в текущем хозяйственном году на 20%. Вслед за этим началась работа по составлению списков сокращаемых должностей и отзыву в СССР тех, кто их занимал.
Но возвращаться в Москву многие специалисты дореволюционной закалки не торопились.
Опытные инженеры и ученые, занимавшиеся закупками у иностранных компаний, не сомневались, что без труда найдут себе новую службу, пользуясь наработанными в стране пребывания связями и многочисленными знакомствами среди эмигрантов первой волны. К тому же после прошедшего в том же 1928 году процесса по «Шахтинскому делу» старые специалисты начали опасаться за свою безопасность.
Не больше желания возвращаться в неустроенный советский быт возникало и у некоторых партийных выдвиженцев. Так что количество отказов от возвращения в СССР нарастало день ото дня. В особенности после того, как было принято решение о полном закрытии одних и резком сокращении других советских загранорганов в крупных европейских городах. В принятом позднее постановлении Политбюро «О причинах, вызывающих разложение наших работников заграницей и отказа возвращаться в СССР» говорилось:
«Основной и важнейшей причиной предательства значительной части сотрудников советских учреждений заграницей является их политическая неустойчивость, неверие и, подчас, враждебность к политике наступления на капиталистические элементы и, зачастую, рождающаяся, в связи с этим, враждебность успехам социалистического строительства в нашей стране, а также и легкая подверженность буржуазному идеологическому воздействию и материальным соблазнам окружающей обстановки».
Но одними громкими словами и организационными мероприятиями, в ходе которых требовалось «обеспечить самый тщательный качественный подбор сотрудников» для работы за рубежом, дело не обошлось. 21 ноября 1929 года Политбюро решило:
«Утвердить проект закона о перебежчиках с поправками т. Сталина и издать его от имени ЦИК’а СССР».
А датированное тем же днем постановление ЦИК гласило:
«1. Отказ гражданина СССР — должностного лица государственного учреждения или предприятия СССР, действующего за границей, на предложение органов государственной власти вернуться в пределы СССР рассматривать, как перебежку в лагерь врагов рабочего класса и крестьянства и квалифицировать, как измену.
2. Лица, отказавшиеся вернуться в СССР, объявляются вне закона.
3. Объявление вне закона влечет за собой:
а) конфискацию всего имущества осужденного;
б) расстрел осужденного через 24 часа после удостоверения его личности.
4. Все подобные дела рассматриваются Верховным Судом СССР.
5. Имена объявленных вне закона подлежат сообщению всем исполкомам и органам ГПУ».
И даже те, кто отказался вернуться в СССР до принятия этого закона, не могли рассчитывать на то, что на них не распространят его действие. Ведь в последнем пункте постановления говорилось:
«Настоящий закон имеет обратную силу».
И представители спецслужб за границей поначалу рьяно взялись за исполнение требований нового закона.
«Лить воду на мельницу наших врагов»
В Швеции весной 1930 года покинул диппредставительство СССР второй по статусу человек — советник полпредства С. В. Дмитриевский, а немногим позже и военно-морской атташе А. А. Соболев. Причем недавний советник полпредства своими выступлениями в шведской и европейской печати наносил немалый урон престижу СССР. И для возвращения и наказания перебежчиков, в первую очередь имевшего доступ к разведданным А. А. Соболева, в Стокгольм прибыл особый представитель спецслужб, которому вместе с помощником военного атташе поручили провести необходимые действия. Но назначенная тогда же временным поверенным в делах СССР в Швеции А. М. Коллонтай писала в дневнике:
«Справлюсь ли я с этой запутанной и отвратительной задачей?
Тов. Ш. живо заявляет: «Я сумею извлечь Соболева из засады, доставлю его в Союз живым или трупом». Такая постановка вопроса мне совсем не нравится. Она противоречит директиве моего шефа, несерьезно это и чревато новыми осложнениями… Я решительно воспрещаю обсуждать такие дикие выходки. Это значит лить воду на мельницу наших врагов».
Как оказалось, постановление ЦИК от 21 ноября 1929 года возмутило общественное мнение на Западе и стало своего рода охранной грамотой для перебежчиков. На их защиту «от варварских советских законов» встали даже те, кто еще недавно называл себя друзьями СССР. И, как писала А. М. Коллонтай, все, включая высокопоставленных официальных лиц, спрашивали ее, не собираются ли русские предпринять какие-либо глупости в отношении двух невозвращенцев. Чтобы не усугублять и без того плохую ситуацию, она настояла на прекращении операции спецслужб.
Бездействие, как считала А. М. Коллонтай, принесло гораздо больше пользы, чем намечавшиеся силовые мероприятия.
Выступления С. В. Дмитриевского в печати наскучили публике, и его практически перестали печатать. А против А. А. Соболева полпредство возбудило в шведском суде гражданское дело, значительно осложнившее ему жизнь.
То, что объявление перебежчика вне закона приносит чрезвычайно много проблем, ярко продемонстрировала история вице-президента «Амторга» — советской фирмы, зарегистрированной в Соединенных Штатах,— В. В. Дельгаса (Делгаза), который прежде был помощником Ф. Э. Дзержинского.
«В начале лета 1930 г.,— писал историк и публицист В. Л. Генис,— Дельгасу дали понять, что «было бы хорошо» вернуться в Москву, причем всего, по его словам, за относительно короткое время из «Амторга», в котором на 1 мая числилось 368 служащих, «вычистили» более полутора сотен работников: только с мая по июль, согласно официальным данным, оттуда уволили 47 человек…
Но тот, читая советские газеты, которые регулярно сообщали о раскрытии все новых и новых «контрреволюционных», «вредительских» и «шпионских» организаций, и зная об арестах «спецов», отзываемых в СССР, уже принял решение не ехать на родину».
Как вспоминал сам В. В. Дельгас, во время встречи с президентом «Амторга» П. А. Богдановым он просил не устраивать вокруг его ухода шоу и не объявлять его вне закона:
«Сообщая о моем бесповоротном решении не возвращаться в СССР, я рекомендовал ему телеграфировать в Москву совет не расстреливать меня публично, так как в противном случае мое положение в Америке вынудило бы меня на публичное выступление против «Амторга» и против Союза, чего я в то время не предполагал делать вследствие вполне понятной реакции — утомления, желания вообще подальше уйти от советской действительности, отсутствия уверенности в полезности моих выступлений для общего дела».
Но в Москве к этой просьбе не прислушались. 5 сентября 1930 года Политбюро предписало осудить В. В. Дельгаса, как невозвращенца. А 12 сентября по приговору Верховного суда СССР он был объявлен вне закона, о чем оповестили весь мир советские газеты.
Уже 27 сентября невозвращенец предстал перед комиссией Палаты представителей Конгресса Соединенных Штатов по расследованию коммунистической пропаганды (возглавлял ее Гамильтон Фиш), от дачи показаний которой В. В. Дельгас до объявления вне закона умело уклонялся.
Он рассказал, что «Амторг» не занимается пропагандой, но среди его советских сотрудников есть представители спецслужб, которые занимаются шпионажем. Позднее он рассказал и то, как «Амторг» закупает и отправляет в СССР запрещенные к вывозу из Соединенных Штатов товары.
«В последующие несколько лет,— писал В. Л. Генис,— Дельгас неоднократно выступал с публичными речами по «русскому вопросу» и, например, в докладе, прочитанном им 28 ноября 1931 г. на собрании «Лиги борьбы с коммунизмом», назвал фамилии советских «шпионов», прибывших в США по фальшивым паспортам или под маской инженеров и экономистов».
Масштабы ущерба, видимо, заставили советских руководителей задуматься, и в 1931 году кампанию по объявлению перебежчиков вне закона начали постепенно сворачивать. В апреле Верховному суду СССР запретили без санкции Политбюро выносить подобные решения. А затем мало-помалу число таких приговоров сошло на нет.
Время от времени у советских руководителей вновь возникало желание объявлять антиправительственные элементы вне закона в классической или какой-то иной форме. Но понимание того, что ущерб может значительно превысить пользу от подобного мероприятия, останавливало их от организации масштабного шоу.
